Земляк
Старожил +
Вне Форума
Сообщений: 939
г. Благовещенск. Амурская обл.
Пол: 
|
Продолжение
"Было бы грубейшей ошибкой считать или утверждать, что указанные мною явления лежали в основе всей следственной работы. Но в отношении линейных контингентов они сказывались довольно основательно.
Приведу несколько примеров в подтверждение сказанного.[…]
Цифры и темпы.
В сентябре-октябре 1937 года я работал начальником] Киселевского горотделения НКВД. По схеме Управления я входил в подчинение Сталинского сектора НКВД, начальником которого был в то вр[емя] ныне замнач. Управления т. РОВИНСКИЙ. В этот период шли операции гл[авным] образом по кулакам и РОВС. В процессе работы т. РОВИНСКИЙ вызывал к себе на короткое совещание начальников РО и ГО, входящих в его сектор.
На этих совещаниях, продолжавшихся не более 11/г-2 часов ни одного разу не ставился вопрос о ходе следствия с т[очки] зр[ения] соблюдения рев[олюционной] законности, а выдвигались требования: в эту пятидневку вы даете столько-то по кулакам и столько-то по РОВС. Когда заявляешь, что цифра большая, аппарат не сумеет подготовиться и отработать материалы, то обычно услышишь: «Вы с ума сошли, с меня требуют столько-то, а вы даете единицы. Дайте официальное заявление, что у вас в районе кулаков и офицеров больше нет, а потом мы проверим и поговорим». Конечно, после такого вразумительного разговора едешь на место и соответственно накачиваешь аппарат. Во вр[емя] этих совещаний узнаешь, что лимит по такой-то категории убавился, а по такой-то прибавился.
В Управлении б[орь]ба за быстроту оформления следственных материалов была основным требованием к каждому следователю. Никто не вникал в качество этих материалов.
Работая в Управлении, можно годами не знать, что собой представляют работники даже одного отдела. Ясность в личности возникает тогда, когда о ч[елове]ке поднят к[ем]-либо вопрос.
В аппарате 3 отдела, где концентрировались все материалы следствия по немецкому, польскому, латышскому и японскому шпионажу, руководство этими линиями работ было возложено на таких раб[отни]ков: немецкая линия — МОЛОЗОВСКИЙ, служил в белой армии Колчака, уволен из органов;
ПАРФЕНОВ — уволен за сокрытие соцпроисхождения; Польская линия — Кон[н]ов И., в прошлом имел политич[еск]ие ошибки, фаворит ГОРБАЧА, уволен из органов, известный виртуоз в следствии. Его помощник — ШЕСТОВИЦКИЙ, в прошлом, говорят, выступал с троцкистскими речами (якобы по заданию райкома, для меня этот вопрос не ясен),сам поляк, уволен из органов по компрометирующим материалам. Латышско-эстонская линия руководилась эстонцем ЭДЕНБЕРГОМ, о виртуозности которого сейчас ходят целые легенды.
По япон-[ско]му шпионажу следствие разворачивал имевший родственные связи с японским шпионом Рабиновичем, сам предатель и мародер БЕЙМАН, расстрелянный по приговору Военного Трибунала. Следствие по китайцам вел китаец КАРСКИЙ, уволен из органов. В Москве дела докладывал уволенный из органов поляк ГАЕВСКИЙ. Секретарем тройки был подхалим и колчаковец КОЛЧИН. Даже беглый взгляд на эту картину дает представление о степени сомнительности людей, решавших по своему положению большие вопросы. Но об этом ни новые, ни молодые работники ничего не знали или имели очень смутное представление по слухам. До начала увольнения казалось, что все люди хорошие и на своих местах.
К этим операциям, т. е. линейным, я прямого отношения не имел, потому что у меня была другая обл[асть] работы (внутренняя к[онтр]-р[еволюция]), но занимал я в отделе, особенно с лета 1938 года, не последнее место. До этого вр[емени] у МАЛЬЦЕВА, КРАВЧИНСКОГО, КОННОВА и др[угих] находился под подозрением (возможно, это подозрение имеется и сейчас, но я его сейчас не ощущаю, а тогда оно было гласным), по «биологическим» и политическим признакам. Коротко, заключающихся в том, что я родился и вырос без отца (сапожника, в последствии фельдшер), бросившего семью, когда мне было 4 года. Жил и воспитывался в подвалах и панских кухнях с матерью-кухаркой, имеющей в этой области свыше 20-летний стаж. И случилось на грех, в поисках сестры встретился в 1923 году с отцом, с которым тогда же впервые познакомились. Пьяница, дочь давно прогнал, и она жила по доброй милости у людей.
Всему поселку (Карчат) была известна эта довольно оригинальная встреча. Три дня пребывания под одной крышей в состоянии драки и ругани за сестру и передачи дела в суд за издевательство над сестрой легли на мою репутацию с 1937 года тяжелым бременем подозрения в социальной принадлежности потому, что этот отец, как говорят, в 1920 или 21 году, помимо службы в больнице, делал колбасу. Я же его застал на положении человека без определенных занятий, так как за пьянство его со службы уволили. Какое я имею отношение и моя мать к этому, по существу чужому для нас ч[елове]ку и его колбасной истории на протяжении почти 18 лет до встречи с ним и вот уже 15 лет после встречи (в 1923 г. он исчез и, вероятно, где-нибудь умер, так как ему тогда было 64 года), некоторых шибко бдительных людей не интересует, для них достаточно того, что фамилия одинаковая.
В политическом отношении заподозрен: скрытым поляком и, следователь] но, возможным польским шпионом, так [как] фамилия кончается на «ский». Глупо и дико, но это так. Кон[н]ов такую мысль высказывал неоднократно. В 1937 г. арестовали и осудили зятя, как уч[астни]ка правотроц[кисте]кой орг[аниза]ции. С 1927 г. я с ним никакой, в том числе и бытовой связи, за исключением встречи в течение нескольких часов в 1931 и 1934 году, не имел. Многие тов[ари]щи знают, что у нас с ним никогда ничего общего не было из-за сестры, которой пришлось быть вечно битой, сначала у отца, а потом у хорошего мужа. Независимо от этого я порвал всякую связь с сестрой. Хотя некоторые находят это перестраховкой. Возможно. Связывал или обязывал меня этот «паспорт» к подхалимству, угодничеству перед начальством, а тем паче к исполнению к[аких]-либо щепетильных заданий? Нет. За чистоту своего имени (о котором стал вопрос впервые в 1937 г.) я боролся и буду бороться, потому что в этих вопросах я перед п[артией] чист. О моей практической работе пусть скажут те, кто работает со мной, и учились у меня.
Однако должен сказать, что в операции по кулакам и РОВС я ничем не отличался от всех остальных раб[отни]ков и допускал тоже упрощенство и действовал теми же методами, заботясь только, чтобы удары шли в цель, т. е. на белогвардейцев, кулаков и им подобных.
[…] Кажется, в апреле-мае 1938 г. мне было поручено наблюдение за ходом операции-следствия по линейным делам Новосибирского сектора. Следствие по этим делам велось в особом корпусе (тюрьма № 1).
За 3-4 посещения тюрьмы я обратил внимание, что некоторые раб[отни]ки распоясались до того, что не желали считаться ни с какими доводами арестованных, даже там, где эти доводы были совершенно очевидны, и невиновность арестованного была ясна. Я сейчас не вспомню фамилии следователей, а тем более арестованных. Но о том, как я отнесся к этому вопросу, можно видеть из рапорта на имя начальника] Управления, где я настаивал привлечь изобличенных мною следователей к ответственности, а арестованных освободить. После этого последовал приказ, где были наложены взыскания, а нач[альник] Мошковско-го РО НКВД отдан под суд.
За несколько посещений из тюрьмы я освободил не менее 40 чел. из поляков, латышей, эстонцев и др[угих], которые фактически или ими не были, или к Польше и Латвии имели отношение через своих давно умерших дедушек и бабушек.
В это вр[емя] работало много товарищей из районов и Управления. Пусть они скажут, как я относился к подобного рода делам и какие давал установки. Имели место случаи, когда от меня прятали сомнительные дела (раб[отни]к Мошковского РО, фамилию не помню), а между собой заявляли, что КАЧУРОВСКИЙ с «подозрительными настроениями» и не мешало бы проверить не поляк ли он сам. Тут уж опять роль сыграло «ский», ставшее для меня самого ненавистным. Будучи до крайности взвинченным подозрительностью к себе, я до слез доводил свою мать, выпытывая у нее корни фамилии, которую я и сейчас ненавижу. Но в роду и племени, говорят, ни со стороны отца, ни со стороны матери поляков не было.
Два слова о прокурорском надзоре. Этого надзора практически вообще не существовало. Санкции на арест давались по спискам на 100-200 чел. без предварительного рассмотрения материалов. Почему так делалось, для меня до сего вр[емени] не понятно .
[…] Директивы центра. Лучше всего, если вы сами с ними познакомитесь. Особое вним[ание] обратите на телеграммы по полякам, латышам и харбинцам. Я слышал, как и многие другие, что замнаркома ФРИНОВСКИЙ дал установку перед началом второй операции (весна 1938 г.), что «если где-либо произойдет случай диверсии и в р[айо]не этого случая окажется линейник, т. е. поляк, латыш и т. д., то раб[отни]к, обслуживающий объект, будет нести уголовную ответ[ственно]сть вместе с диверсантом». Прямым следствием этой установки было значительное ухудшение состава арестованных и качества следствия.
Рассказывают, что весной [1938 г.] на совещании начальников] отделов и отделений Управления зам. НКВД СССР Л.Н. БЕЛЬСКИЙ дал установку вести дела упрощенным порядком и бить арестованного, если он отказывается давать показания.
Я на это совещание допущен не был по причине неясности в моей физиономии, о чем мне заявил сам МАЛЬЦЕВ, когда я ему высказал свою обиду на созданную вокруг меня атмосферу недоверия. […] О контроле я уже говорил.
[…] Морально-политическое состояние п[артийной] организации целиком отражало «дух времени».
На партийных] собраниях групп и всего партколлектива поддерживалось и развивалось всякое предложение, исходившее от руководства. Никакой критики за ошибки или даже извращения никто не подымал и никто ее не слышал.
Характерен случай с неким МАКСИМОВЫМ, б[ывшим] раб[от-ни]ком 3 отдела. За ним партийная] организация установила ряд проступков, в том числе и выражения сомнения о правдивости чьих-то показаний. На общем собрании в клубе Дзержинского, где разбиралось его дело, и когда он стал приводить свои доводы относительно сомнений, его буквально засвистали, и он, не докончив речь, ушел с собрания. Я не знаю и до сего вр[емени] правильные или неправильные были сомнения МАКСИМОВА, так как этот вопрос не расследовался. Но настроения собрания к этому вопросу было более чем красноречивым.
В нескольких случаев на общих партийных] собраниях делали сообщение о поездке в М[оскву] ГОРБАЧ и МАЛЬЦЕВ. Что они говорили? Они говорили, что Н[ово]сибирская область по результатам разгрома [врагов] стоит на одном из передовых мест, что т. Ежов одобрил работу Управления и это нас обязывает взять еще более крутые темпы в следствии, что успех этот есть рез[уль]тат беззаветной преданности передовых чекистов-орлов, что за ними надо тянуться отстающим, а сомневающихся, паникеров, убрать из нашей среды и найти им подобающее место. Как реагировало собрание на эти выступления? Шумными аплодисментами и овациями. Настроение доходило до экстаза. Сам я в эти минуты переживал настроения подъема и упадка. Воодушевленный общим настроением, мне хотелось быть в шеренге передовых, быть таким же орлом, но сознание того, что проклятое «ский», чужой отец и зять как коршуны-стервятники преследуют меня и не дают быть полноценным человеком в то вр[емя] как всем своим существом я был и есть преданный своей партии. Все это приводило меня в состояние уныния и упадка. Сколько ночей я провел в слезах и истерических припадках, знает об этом только семья.
Но я опять о себе, ведь это же похоже на перестраховку. Я хотел не так писать, надо было о себе отдельно. Пишу, надо скорее кончать, но мысль путается. Больно, тов. Борков! Безумно больно не за себя, а за все происходящее. Люди не знают, что происходит, к чему таинственность, зачем продолжается эта опасная тенденциозность, которая уже показала свои рез[ульта]ты. Партком в вопросах следствия своего лица не имел, возможно, потому, что в его состав вошли почти все начальники отделов, а секретари, прежде т. ТРЫНДИН, ныне начальник Прокопьевского ГО Н[КВ]Д, и ныне ШАМАРИН сами непосредственно занимались следствием.
Значит, одно из двух: или они всю, в том числе свою работу, объективно и партийно [считают] правильной, или состояли в заговоре с МАЛЬЦЕВЫМ, ГОРБАЧЕМ и др.
Приведу один пример. У меня были тов[ари]щеские взаимоотношения с б[ывшим] секретарем парткома т. ТРЫНДИНЫМ. Как-то я зашел к нему, и мы разговорились относительно того, что ряд следователей начинают увлекаться «колкой», и это может привести к плохим рез[ульта]там, т. к. может попасть лицо и невиновное в предъявляемом ему обвинении. ТРЫНДИН согласился с этим мнением и растолковал мне его в таком виде: «Упрощенный порядок следствия ведется во всех органах, протокол является] основным док[умен]том. Вопрос об отве[тственно]сти лежит на каждом следователе, а где он прав или не прав, узнать трудно.
Поднять же вопрос, чтобы установить контроль — это значит выразить сомнение или недоверие, а за такие настроения сам знаешь, куда можно пойти и коим должны быть большие основания. Так что можно говорить и на ходу исправлять только отдельные случаи.
В этот период на следствии работало около 50-60 курсантов из Московской школы, почти все члены п[артии]. Не будучи никогда ранее следователями, они в течение нескольких месяцев работали такими же темпами и формами, как и постоянный состав.
Никогда не было слышно, чтобы где-либо поставили вопрос о неправильном ведении следствия. Это значит, что вся работа следствия считалась законной. Я считаю, что ее и сейчас нельзя считать незаконной по тому периоду. Какова была форма следствия? Перебежчик, харбинец, поляк, латыш, связанный с заграницей, допрашивался по шпионажу, не хотел признаваться -заставляли. Офицер, каратель, кулак, поп — значит, имел отношение к повстанческим формированиям, тоже требовали признания.
Ошибки в этом деле могли возникать по форме организационных связей, но что это именно за ошибки и кого именно они касаются — сейчас сказать очень трудно и может быть установлено только специальным расследованием по каждому возникшему вопросу.
Что происходит сейчас? По некоторым выступлениям на общем п[артийном] собрании можно было понять, — а оно так многими и понято, — что оперативные работники вообще не заслуживают доверия, что перегибы были не в отдельных случаях, а сплошь и рядом. Один из выступавших даже заявил: «МАЛЬЦЕВ и ГОРБАЧ проводили вражескую работу, а сидящие здесь (на собрании) враги им помогали».
В том, что ГОРБАЧ и МАЛЬЦЕВ и ряд других действит[ель]но проводили вражескую работу — это верно и никто не оспаривает. Наоборот, можно от оперативных работников получить немало данных о том, как они искривили политическую линию в массовой операции. Но называть врагами вообще всех — это преступление.
После собрания и до сего вр[емени] только и слышно: Кто виноват? В чем виноват? Расспрашивают др[уг] друга: как ты вел следствие? Что ты допускал? Рассказывают о своих делах и никто никакого толку добиться не может, всем кажется все правильным и в то же вр[емя] неправильным, в зависимости от настроения.
Некоторые сейчас так рассуждают: «У тебя остались еще арестованные?». Скажешь: «Да, есть»
— Ну, твое дело хуже, все равно они сейчас отказываются, а им подчас склонны верить больше, чем нам.
В этом есть большая доля правды. Есть и такие разговоры, можно сослаться прямо на лиц. Это — ЗАЙЦЕВ, начальник] 2 отдела и ИВАНОВ, б[ывший] особ[о] уполномоченный]. Рассказывают, что они в приемной начальника] управления (я лично не слышал) заявляли: «Хорошо, что мы к этим операциям прямого отношения не имели, а теперь бы пришлось оправдываться…». Как сейчас выясняется, сам ИВАНОВ по своим весьма немногочисленным делам извращал больше всех. И именно сам извращал, а не ошибался.
На собрании всплыл вопрос о том, что некоторые лица по заказам начальства брали вымышленные показания на сотрудников и вообще людей, непричастных к тем преступлениям, которые им приписываются.
В этом вопросе, мне кажется, есть единодушное мнение вытащить этих людей с их начальниками, показать народу и посадить, чтобы сами давали показания для чего они это делали.
Помогали врагам отвести удар и перебить честных людей -это ясно. Пус
|
Страниц: 
Сталин Иосиф Виссарионович (Прочитано 245844 раз)