Doderucca писал(а) 01.11.2010 :: 17:15:22:Дорогой Nie Shicheng, я ж не виновата, что наш дорогой Nslavnitski в географии слаб и карту смотреть не желает. Пусть хоть по Интернету полазит.
Смею уверить - он не слаб в географии. И карту знает на память. Но есть определенные правила ведения дискуссии - кто выдвинул тезис, тот его и обосновывает.
И Николай очень последователен в проведении этого принципа, в чем его и поддерживаю.
Doderucca писал(а) 01.11.2010 :: 17:15:22:Хмммм, вы тоже не верите К. Т. Инам-Штернегу и Р. Хёнигеру?
Если я даю всего 2 цифровых показателя, не давая других (а география ведения боевых действий очень обширна и 2 регионами не ограничивается), то надо делать широкую выборку - только так можно проверить типичность данных по этим 2 областям.
А вопрос "верю-не верю" - это на форумы религиозной направленности.
Doderucca писал(а) 01.11.2010 :: 17:15:22:Вопрос к вам как к читавшему всю эту литературу - конкретику указать можете?
Берите 1 том - там более близкое время (1650-е годы).
Например, вербовка Гордона произошла так (напоминаю, офицеры, в т.ч. вербовщики, прошли Тридцатилетнюю войну):
Цитата:[1655]
В обществе оного вельможи, как один из его спутников, я прибыл в Гамбург, причем всю дорогу со мною обращались весьма учтиво. Мы появились там в середине февраля; после восьмидневной остановки вельможа отправился в Антверпен, и я простился с ним.
В то время здесь стояли шведские офицеры, занятые набором и вербовкой солдат. Все таверны были полны кавалеров, которые кутили и бражничали. С отбытием моего господина его педагог Вильчицкий (говоривший на хорошем французском, немецком и латинском) условился с хозяином гостиницы, /л. 11 об./ где мы жили, о моем пропитании, комнате и постели за 4 любекских марки в неделю; лишь при отсутствии других постояльцев я должен был довольствоваться простою снедью, подаваемой в этом доме. Здесь я пробыл 8 недель.
Случилось так, что в той же гостинице жили корнет и квартирмейстер, которые, разузнав у хозяина, кто я такой, и понимая мое положение, сделались со мною весьма любезны и оказывали мне всяческое почтение за обедом и ужином, ибо только тогда я вынужден был беседовать с ними; остальное время я проводил в прогулках либо находился в моей комнате. Во всех своих речах они превозносили солдатскую жизнь, говоря, что богатства, почести и всевозможные мирские блага распростерты у ног солдата и ожидают лишь, дабы он изволил нагнуться и подобрать их. Затем они рассыпались в похвалах нашим соотечественникам, лучше коих не найти воинов ни в одном народе и, хотя природа одарила их гением, способным на все, они презирают покой, выгоду или довольство, доставляемые любым другим ремеслом, и избирают путь солдата, бесспорно, [19] наиболее почетный. Хотя я и понимал большинство их выражений, и оные были мне по нраву, но вразумительного ответа дать не умел, ограничившись одними отрицаниями и утверждениями. Опасаясь, что они задумали нанять меня, я по возможности избегал близости или общения с ними.
Однажды за обедом квартирмейстер поведал мне, что прибыл мой земляк по имени Гардин, что в его произношении показалось мне похожим на "Гордон". Он сказал, что тот был ротмистром и весьма благоразумным человеком. Пока я находился в сем городе, я не искал ни с кем знакомства по нескольким причинам, особливо ради сокращения расходов, но теперь не мог успокоиться доколе не узнал, где остановился ротмистр, и вскоре решил навестить его — не без мыслей о поступлении на службу.
Явившись к нему домой, я справился о нем и случайно повстречал его слугу по имени Эндрю; он был немец, но хорошо говорил по-английски, прожив несколько лет в Шотландии. Он немедля проводил меня наверх к ротмистру, пребывавшему в обществе двух или трех других офицеров. Я сказал, что услыхав о приезде в город человека таких достоинств, как он, не мог не засвидетельствовать ему почтения /л. 12/ и нанести визит в надежде, что он извинит мое нежданное вторжение к нему в час, когда он, вероятно, поглощен важными делами. Он отвечал, что очень мне рад, и у него нет дел столь важных, чтобы помешать ему должным образом принять друга, тем паче земляка на чужбине.
Предложив мне сесть, он приступил к расспросам о моих родителях и, получив удовлетворение, осведомился, не знаю ли я некоего майора Гардина. Я сказал, что слышал о нем, но не имел чести с ним познакомиться. Он заявил, что приходится ему братом, и что я, должно быть, их родственник. Затем он заказал бокал вина, оживился, вспоминая всех приятелей в Шотландии, и приступив к поименным тостам, мы вскоре изрядно разогрелись. С самого начала и он и другие офицеры подорвали мою решимость вернуться в Шотландию, заметив, что по приезде домой меня поднимут на смех и скажут, что я был за морем, дабы поглядеть, который час, и возвратился таким же умником, как уехал. Да и какое утешение или довольство любой достойный человек, коему не о чем заботиться, мог бы обрести дома, когда родина порабощена и поругана надменным врагом 47, и нет пути к избавлению? Единственный выход для тех, кто держится честных помыслов, — пребывать заграницей и по крайней мере совершенствовать свои суждения, приобретая опыт. Но была ли нужда в уговорах, когда я и сам естественным образом [21] склонялся к этому пути? Так что без лишних околичностей я дал обещание следовать ему, и притом не выставляя никаких условий (тогда я был невежествен в подобных вещах).
На другое утро, выспавшись, я стал размышлять о моем вчерашнем обязательстве и очутился в таком лабиринте путаных мыслей, что не знал, как из него выбраться. Однако, согласно моему обещанию и долгу, я неизбежно должен был идти к моему ротмистру. Когда я явился туда, он повел меня вниз к конюшне и показал своих лошадей; там стояли под седлом три отличные лошади, любая из коих, по его словам, будет /л. 12 об./ предоставлена в мое распоряжение, а его слуги готовы столь же скоро подать мне коня, как и ему, и он станет обращаться со мною как с дорогим сородичем. Все эти добрые посулы покончили с моими колебаниями, и, что бы ни случилось, я решил попытать счастья таким образом.
Когда обязанности вызвали ротмистра из сего города в Штаде, я остался на старом месте, но уже не за свой, а за его счет. Он сказал, что через несколько дней заедет за мною. Проведя тут еще две недели, я по невоздержанности (каковой мое существо всегда противилось) или по иной причине впал в озноб, который врачи обычно именуют перемежным жаром; оный приковал меня к постели на восемь дней и перешел затем в трехдневную лихорадку. Пролежав еще 3 недели (что в целом составило 13 недель), я выехал с ротмистром в Рацебург — резиденцию герцогов Саксен-Лауэнбургских, один из коих, Франц [Х]артман, был нашим полковником, а оттуда на другой день в Любек, где ротмистр оставил меня, ибо я не мог передвигаться. Спустя 4 или 5 дней ротмистр, будучи на марше, прислал за мной. В сем походе я пребывал в самом плачевном состоянии и едва мог ехать верхом, [даже] когда избавлялся от лихорадки, а в день приступа был вынужден лежать в открытой повозке поверх клади ротмистра, и очень радовался такому удобству.
Вот как шведы могли поддерживать дисциплину:
Цитата:*[Августа] 7.* 69 и окружил его валом. Когда он явился, многие /л. 18/ дворяне стали приезжать с жалобами на причиненные им грабежи и всяческие насилия, каковые (коль скоро виновные были известны и схвачены) весьма сурово карались, и даже малейшие проступки — позорной смертью.
Через два дня после прибытия армии меня чуть не постигло большое несчастье, ибо дворянин, чьих лошадей мы забрали на обратном пути из Познани, заявил жалобу и получил конвой для розыска в войсках своих лошадей и их похитителей. Случилось так, что я с однополчанами уезжал из лагеря за фуражом, когда сей дворянин со своим конвоем задержал одного из наших рейтар с отнятой у него лошадью. Видя, как моего товарища уводят против воли по неизвестной причине, я поспешил за ним, дабы освободить. Остальные это заметили, бросились за мною и с большим трудом убедили остановиться, поведав об общей опасности, о коей я не подозревал, да и едва смог их понять, ибо не знал их языка. Бедняга, которого увели, был вздернут в тот же день, после чего мы в страхе несколько дней скрывались.
Два дня спустя фельдмаршал приказал повесить собственного хирурга, человека довольно молодого, за убийство викарного епископа Гнезненского, коему было за 60 лет. Сей лекарь с 20 сообщниками захватил много денег и богатую добычу. Он был повешен на новом эшафоте, [сооруженном] на холме напротив квартиры [30] фельдмаршала. Некоторые из его сообщников были пойманы и казнены, но большинство разбежалось.
Такова была строгость, если не сказать тирания, сего фельдмаршала, что за малейшую вину пойманный с поличным должен был умереть. Я сам наблюдал, как один пехотинец зашел в бедную хижину и вынес кувшин молока. Фельдмаршал случайно проезжал мимо в карете, так что малый от страха выронил кувшин из рук; хозяйка дома следовала за ним, плача скорее /л. 18 об./ от испуга, чем от понесенного вреда, как явствовало из ее громких причитаний. Упав на колени, она молила [за него], когда увидела, как беднягу по приказу генерала схватили и тотчас повесили на воротах. Из верных рук я узнал, что между Штеттином и Конином, куда к нам прибыл король, казнено около 470 человек, большей частью за самые мелкие проступки. Излишняя жестокость для армии, которой не платили! Так же полагал и сам король; позже многие слышали, как он часто обвинял Виттенберга в крайней суровости.
Правда, грабежи от этого были лишь немного меньше, чем обычно - один маршал не мог за всеми углядеть.
В плен Гордон попадал несколько раз - и далеко не всем пленным предлагали перейти на сторону пленившей стороны. Но это Вы уж поищите сами - сейчас неохота много копаться.
И не забудьте - это другая война, в несколько другом регионе. Хотя воюющие стороны примерно те же самые - немцы, шведы, шотландцы, венгры...
Кстати, венгров Гордон описывает как чрезвычайно жестоких грабителей и убийц.
Страниц: 
