Как всегда, под жёлтым светом настольной лампы перелистываю архивные источники из истории русской литературы и не только. И несмотря на то, что доступность таких источников трагично запоздало на лет так 40, я всё равно испытываю трепет пытливого подростка от прикосновения к тайнам Былого. На этот раз я наткнулся на мемуарную зарисовку Щеглова о его единственной и случайной встрече с Толстым. В своей записной книжке Щеглов записал свои воспоминания под неожиданным названием : О том как пирог с капустой "убил" Льва Толстого. Вот несколько эпизодов из этой записи. Несмотря на утренний час, маленький деревянный флигелек переполнен народом: сегодня день ангела хозяина квартиры, известного московского профессора Николая Ильича Стороженко. В небольшой гостиной, обращенной на этот раз в столовую, сбились дамы и учащаяся молодежь; а в длинной узенькой столовой, за столом, уставленным закусками и питиями, всё более или менее известные «имена», прикосновенные к московской профессуре, к Малому Театру и к русской литературе.Момент некоторым образом торжественный. На всех лицах следы затаенной тревоги, даже некоторого волнения: все ждут его, поглядывая по направлению передней, сообщающейся непосредственно с кухней.Вы, может быть, не догадываетесь кого?... Именинного пирога с капустой!!Без него для москвича – именины не именины!.. Какие интересные бытовые детали из московской жизни русской интелигенции. Отмечается День рождения ранним утром с обязательным именинным пирогом с капустой. И вдруг… нечто совершенно невероятное.На пороге столовой, вместо кухарки с блюдом горячего пирога, появляется высокая, чуть согбенная фигура старика, в рабочей блузе, подпоясанной ремешком, с характерной головой, слишком известной по фотографиям и иллюстрациям, чтобы можно было ошибиться. Словом – Лев Толстой собственной персоной! Я лично до того был ошеломлен, что сначала подумал, что это мне почудилось… Но нет – нисколько не почудилось… За столом произошло движение, большинство поднялось со своих мест; вон из гостиной выбегает радостно взволнованный именинник и со словами: «Дорогой Лев Николаевич… какими судьбами?» бросается навстречу Высокому Гостю.Последовало представление хозяином находящихся в столовой… Л. Н. обнаружил при этом отменную, вполне светскую любезность, хотя казался заметно смущенным: очевидно было, что он заглянул к Н. И. Стороженко случайно, с прогулки, и никак не ожидал встретить такое большое общество.Дошла очередь до меня.Стою ни жив ни мертв от душевного смятения. – Вот позвольте представить: Щеглов, Иван Леонтьевич…– Ах, очень приятно! Ласковая пленительная улыбка, короткое рукопожатие – и Л. Н. идет дальше.
Меня очень удивило, что Щёголев представляет нам Толстого, пусть слегка сгобленным, но высоким стариком. Но вернёмся к воспоминаниям. Но вернёмся к тексту темы.

Какое на вас впечатление произвел Лев Николаевич? – слышу около себя тягучий голос моего соседа по именинному столу, театрального чиновника.– Какое впечатление?! Не в таком настроении был я тогда, чтоб отвечать, да еще чопорному театральному чиновнику. Сейчас, т. е. через пятнадцать лет, пожалуй, отвечу вам с определенностью: – Двойственное!Первое впечатление почти озадачивающее – до того непохож живой Лев Толстой, вблизи, на его обычные снимки, изображающие его не то вроде сказочного богатыря, не то в виде библейского пророка… Стоило в воображении подменить классическую толстовскую блузу поношенной поповской ряской – и пред вами оживал добрый сельский батюшка, один из тех благодушнейших старичков-пастырей, что под старость едино памятуют «о мире всего мiра». Но когда по окончании церемонии Л. Н. вернулся на место (а выбрал Л. Н. очень скромное место, в конце стола, у самого входа в столовую, рядом с известным московским профессором N, занимавшим, благодаря своей массивной фигуре председательское место) – двойственность как-то сразу исчезла, т. е. «Толстой-батюшка» и «Толстой-маркиз» так между собой смешались, что трудно было уловить, где начинался один и кончался другой... В Москве злобой дня тогда было убийство железнодорожного туза Василевского чиновником Захарьянцем. Захарьянец очутился без дела и добрейший Василевский обещал выхлопотать ему место («обязан» был выхлопотать место, – как выразился убийца), и, так как места долго не выходило, раздраженный Захарьянц явился в кабинет директора и совершил убийство… Как раз перед приходом Толстого за столом говорили об этом самом несуразном кровопролитии, а затем прерванный разговор снова завязался на ту же тему. Все, разумеется, были возмущены насилием Захарьянца… И Лев Толстой больше всех!«Возмутительно… возмутительно!!» – послышался с конца стола голос Льва Николаевича. За столом слегка стихли. Для меня, – заметил он тихим, но глубоко захватывающим слушателей голосом, – для меня такой поступок прямо непонятен… Один, изволите видеть, непременно обязан делать то и то, а другой почему-то ни к чему не обязан и может даже по своей воле лишить другого человека жизни… Но ведь это же крайний предел эгоизма, до которого только может дойти человек, – эгоизм, уже прямо граничащий с сумасшествием!...И, немного помолчав, Л. Н. с чуть заметной усмешкой продолжал:– Меня тоже в прошлом году всё преследовал один такой человек, которому я будто бы был «обязан» написать предисловие к его книге. А обязан был вот почему… У него, видите ли, большая семья, и чтобы прокормить семью, он сочинил плохую книгу; а так как, по его рассуждению, она без моего предисловия едва ли бы пошла в ход, то чтобы помочь семье, я «обязан» был написать предисловие к плохой книге… И Толстой благодушно добавил:– Заботясь о личных интересах, он как-то совсем упустил из виду, что у каждого писателя есть свои собственные… например, хотя бы в смысле некоторой свободы в выборе темы для писания! Последние слова, хотя и были сказаны мягко, но проникнуты очень тонкой иронией. И вдруг – о, ужас! – пирог с капустой… Толстая кухарка, при помощи подростка с ежовой головой, внесла огромное блюдо с горячим пирогом и, покосившись подозрительно на костюм Л. Н., бесцеремонно протиснулась к его соседу монументальному профессору, очевидно любителю покушать и испытанному знатоку по этой части. –Уж извините… пирог-то,кажется,малостьпригорел!..–пробормотала она конфузливо.При виде пирога с капустой физиономия монументального профессора подернулась умилением и, сгребая к себе на тарелку солидную порцию, он весело проговорил:– А вот мы его сейчас накажем за то, что он пригорел!... Теперь Л. Н. совершенно был заслонен от публики широкой спиной соседа-профессора, потянувшегося к пузатому графинчику с водкой… Л. Н. деликатно отодвинулся назад, а затем незаметно пересел на стул,в угол, около буфета.На время о существовании Льва Толстого было позабыто. Пузатый графинчик быстро стал переходить из рук в руки, и звякание ножей и вилок исключало всякую возможность продолжения беседы.Я искоса осторожно взглянул на Толстого. Он сидел в углу, заметно нахмуренный и видимо чувствовал себя неловко на шумном пиршестве.Меня тронули за плечо: подошла моя очередь принять на свою тарелку порцию именинного пирога. Театральный чиновник, подливая себе водки,любезно позаботился наполнить и мою рюмку. Я снова оглянулся в уголок около буфета… и ахнул: Толстого в столовой уже не было!Он исчез быстро и неуловимо, точно библейский пророк с пиршества Валтасара на кинематографическом экране. За именинным столом произошло некоторое замешательство; из гостиной выбежал встревоженный именинник:– А где же Лев Николаевич? Неужели ушел… неужели обиделся?? И кинулся в переднюю. Но Льва Николаевича и след простыл. Записывать ли дальше?... Само собой разумеется,именинное пиршество,не смущаемое укоризненным оком великого старца,продолжалось с воодушевлением… Нет, лучше поставлю точку, и скромно отмечу дату:
Все это случилось 6 декабря 1896 года в г. Москве, на Арбате, на именинах профессора Николая Ильича Стороженко,на которых присутствовало интеллигентнейшее московское общество!..

Наверное Щёголев этим заключительным восклицанием хотел выразить своё возмущенние эгоизмом просвещённой московской интеллигенции. Но любой честный психолог может возразить обратное. В этом эпизоде как раз можно говорить о демократизме московской интеллигенции, которая выражется застольным равенством за которым не нашёл своё место Лев Толстой. А может ли старец быть демократом? Конечно нет, он же пророк! А пророки судя по историческим фактам не могут быть демократами.