Другая начальственная должность в каждом из классов духовных училищ была
должность цензора или старшего. Для нее избирался самый лучший, первый ученик,
но иногда не лучший, но зато здоровый и сильный молодец. Это было нечто вроде
гувернера или помощника инспектора. До звонка ученики большею частью мало сидели
на своих местах, а ходили по свободным местам класса, бегали по партам;
слушались у авдитора, играли, шумели и пр. Впрочем и тут придирчивый и
осторожный старший имел право усмирять слишком уж разрезвившихся своих
сотоварищей. Но вместе со звонком, возвещавшим казенное начало класса, власть
цензора являлась во всей своей силе. Заслышав его, он важно и громко кричит:

- Эй вы, по местам! Что же не садитесь? В записку запишу.

Запискою назывался небольшой клочок бумаги, в которую вписывались имена и
фамилии тех учеников, которые оказались виновными в каком-либо проступке, напр.:
шумели, подрались, убегали из класса, оказали неповиновение старшему, и пр.
Начинались обыкновенно они крупными словами: ученики такого-то класса, потом
писались имена и фамилии учеников, а внизу описывался их проступок; напр.
относительно шумевших писали так: сии ученики шумели, или очень громко шумели.
Если же кто-то отличался особенною шаловливостью или повторил свой проступок, то
под его фамилией проводилась черта, или две и три, - это называлось подчеркнуть.
Ученики, заслышав грозное: запишу в записку, старались поскорее занять свои
места. Старший в это время большею частью стоял на своем месте или похаживал по
классу, посматривал на всех, на того прикрикнет, тому пригрозит, а случалось, и
потреплет за волосы или сделает какую-либо другую ручную расправу. Когда уже все
утихнет, старший все-таки посматривает на своих подчиненных; при строгой
дисциплине считалось преступлением не только шептать с соседом, но даже минами и
жестами переговаривать с кем-либо, даже повертываться на своем месте.

- Эй ты, что ты там вертишься, или шепчешь; вот я тебя сейчас в записку.

После звонка никто из учеников не смел выходить из класса без дозволения
цензора, который следил, чтобы отпросившийся отпросился в свое время. Даже и при
учителе надзор старшего не прерывался; заметив какую-либо неисправность или
неприличие, он сейчас о том докладывал учителю. Нами командовал сначала
Соловьев, а потом Добромыслов; они случайно соединяли оба качества, необходимые
для старших, т. е. превосходили нас по успехам, по росту и силе.

Авдиторы и цензоры избирались на неопределенное время и увольнялись от своих
должностей по каким-либо причинам, которые показывали их неспособность. Кроме
этих двух аристократических должностей, была третья - плебейская, которую
исправляли по очереди все ученики, кроме высших должностных лиц; это должность
дневального. Он обязан был запирать класс и держать ключ у себя в то время,
когда ученики не сидели в классах. Поэтому утром и после обеда он должен был
приходить в училище ранее всех, чтобы ученикам не приходилось стоять в сенях или
на дворе. Отступление от этого закона, особенно очень значительное, влекло за
собою не только неудовольствие от товарищей, но и наказание от учителя. Затем с
вечера, или по утру, но во всяком случае ранее прихода учителя дневальный обязан
был заготовить достаточное количество розог. В благоустроенных, так сказать,
училищах, но очень немногих, розги запасались служителями преимущественно на
кухне, соблюдались у них и забирались в класс, смотря по надобности, и потом
опять относились к служителям, которых усмотрению предоставлялось обсудить,
можно ли было их еще назначить для нового употребления. У нас все лежало на
дневальном, и если он не приготовлял розог, понадеявшись на то, что учитель
никого не высечет, или розги окажутся в недостаточном количестве или с
качествами, несоответственными их специальному назначению, тогда дневальный был
почти всегда наказываем и очень больно.

Розги же у нас большею частью состояли из гибких, не очень тонких, но и не
толстых ветловых или березовых прутьев; отдельно по одному их не употребляли для
сечения, разве только иногда ветловый, но уже довольно толстый прут, и то для
маленьких мальчиков, шел за лозу; обыкновенно же связывали пучок из нескольких,
никак не менее 3-х. Догадливые учители приказывали связывать пучки только вверху
- на конце, где их брали в руку. Это делалось с особою целью. Когда нужно было
сечь, то лозу расправляли, т. е. на нижнем конце ее, который должен был падать
на тело, раздвигали прутья так, чтобы каждый по возможности отделялся от
другого, чтобы всякий, так сказать, самостоятельно действовал, не ослабляя удара
своего соседа. Связывать надобно было крепко, чтоб при самом сильном размахе ни
один прут не отделялся от пучка, иначе с дневальным могла случиться неприятность
за небрежность.

После звонка, возвещавшего начало класса, дневальный отправлялся к учителю с
докладом о том, приносил иногда оттуда какие-либо книги, нужные для учителя во
время класса, или ученические тетради, бывшие на рассмотрении у учителя. Иногда
в экстренном каком-либо случае получал приказ приготовить как можно лучше и
побольше розог, - ну тогда, бывало, у всех мурашки бегают по телу. Далее он
обязывался, когда это было удобно, но, разумеется, до прихода учителя, вымести
класс. Ни щеток, ни метел, ни веников казенных у нас не полагалось. Поэтому наши
дневальные иногда брали какой-либо веник у своей хозяйки и им подметали класс,
т. е. сор с незанятых учебными столами мест сметали под них, отчего у нас под
лавками иногда накапливалась не только пыль, а груды песку, обломков розог и пр.
За недостатком веника отправлял его обязанность кушак или полы платья ученика;
некоторые даже снимали с себя тулуп, халат или сибирку и ими выметали класс.
Впрочем, у нас на зиму не редко запасались нами же самими голики или метлы, из
длинных березовых прутьев, которые вместе с тем служили материалом и для розог.
Наконец дневальные же обязывались в зимнее время не только истопить печь в
классе, но и нарубить дров для этого. Начальство и здесь не давало ни топора, ни
кочерги; мы их приносили с квартир. Занятый столь многими обязанностями
дневальный должен был получать за то какое-либо вознаграждение. Оно почти везде
состояло в том, что он уже не прочитывал урока пред авдитором, отличался в
нотате только дневальным, во многих местах стоял или сидел поближе к двери или к
тому месту, где хранились розги и производились экзекуции, чтобы тотчас по
востребованию быть наготове. Там, где дневальный исправлял должность экзекутора,
ученики, ожидавшие, что их в тот день высекут, старались задабривать его и
упрашивали, чтобы он был поснисходительнее к ним.

Выше классических старших и авдиторов была, кроме учителей, еще очень важная
начальственная особа для всего училища, именно старший высшего отделения. Он был
старшим не только своего класса, но и всего училища, - нечто вроде помощника
инспектора. Он имел право входить в каждый класс в отсутствие учителя и
принимать меры к прекращению беспорядков, т. е. оттаскать за волосы, надавать
пощечин, подзатыльников и пр. или донести смотрителю и инспектору; смотрел,
чтобы все мы ходили в церковь в воскресенье и праздничные дни к заутрене и
обедне и вели там себя благоговейно; был нашим предводителем и командиром,
когда мы отправлялись за травами, о чем будет сказано в другой главе, и пр. и
пр.; повторю опять - чем-то вроде помощника инспектора, хотя в случае
неисправности секли его так же, как и прочих, едва ли даже не больнее.

Высшее наше начальство - учителя в приходском нашем училище - сосредоточивалось
в одном лице, соборном священнике Михаиле Яковлевиче Миртове. Ростом он был
чрезвычайно мал, разве вершком более двух аршин; не зная слова: карлик, мы его
звали капсюком. Это был почти тип учителей духовных училищ того времени. О
разъяснении уроков он почти вовсе не заботился. Лекции его по русской грамматике
и катехизису ограничивались только словами: выучить от такого-то до такого-то
слова, или выучить еще два стиха, два-три примера, остальную полстраницу и т. п.
Я решительно не помню, чтобы он когда-нибудь хоть что-нибудь по этим предметам
изъяснял. Если дело касалось арифметики, то он обыкновенно спрашивал: - Не знает
ли кто вперед? И если кто-либо отвечал: я знаю, то Михаил Яковлевич заставлял
его на доске делать один или два примера, помещенные в арифметике Куминского. Но
так как импровизированный математик подвергался опасности быть высеченным, если
плохо делал задачку, то и охотников временно принимать      на себя эту должность
было немного. И потому Михаил Яковлевич большую часть арифметических лекций
ограничивал словами: выучите правило, напр. умножения, и о том, как делать
умножение, спросите низшеклассных или высшеклассных. Когда он приказывал нам
делать грамматические разборы, то и тут рассматривал он только одну или две
тетрадки, - разумеется старшего или авдиторов, и потом уже им поручал находить
ошибки в прочих разборах. Но относительно обучения нотному пению и письму Михаил
Яковлевич отступал от описанных педагогических приемов, может быть, потому что
он хорошо знал церковное пение и писал очень хорошим почерком. Каждый урок из
нотного пения он в классе наперед пропевал один или вместе с нами. Тетрадки же
наши с чистописанием рассматривал сам все без исключения, давал рекомендацию,
исправлял иные буквы, назначал, сколько страниц нужно было написать к следующему
классу, означая это написанными словами: к N числу, потом починивал иногда перья
тем, которые говорили, что они не могут их починивать, и вместо прописей,
которых у нас не было, давал каждому из нас список, т. е. им самим исписанную
страницу, которая должна была служить образчиком. Наконец иногда заставлял
мальчика писать при себе и даже водил его рукою; только это было для нас скорее
вредно, нежели полезно; мы так боялись Михаила Яковлевича, что когда он
заставлял нас при себе писать, то у нас дрожали руки и мы не только дурно
писали, но и препятствовали ему хорошо водить нашу руку; часто этот
педагогический опыт оканчивался таскою, оплеухою, или розгою за непонятливость.

Исправительные меры в Касимовском училище были те же самые, какие в то время
употреблялись в низшей и высшей степени во всех почти училищах, с некоторыми
разве отступлениями. Самою слабою исправительною мерою, даже не наказанием,
считалось, если учитель подерет за волосы или за ухо, употребляя для этого
только большой и указательный палец своей руки. Михаил Яковлевич особенно любил
драть, или щипать нас за волосы. Довольно щедр он был на оплеухи, подзатыльники
и вообще удары в голову: они нам казались почувствительнее пощечин, которые
нарумянивали наши лица лучше всяких косметических средств. Бывали по временам
таски или трепки, когда г. педагог, взявши всеми пальцами одной или обеих рук за
волосы, сообщал голове нашей разностороннее движение, которое иногда
передавалось всему телу, так что наказываемый не устаивал на ногах и все его
тело, касаясь пола только пальцами ног, переносилось из одной стороны в другую;
в этом случае, при особенном усердии наказывающего, иногда бывало закружится
голова и потеряется сознание. Но странно, что и на такие даже таски, когда не
досчитывалось на голове много волос, мы смотрели не очень серьезно, и ставили их
ниже многих других наказаний, вероятно потому, что они скоро оканчивались и не
требовали никаких подготовлений.

При таком усердии неудивительно, что осужденному не удавалось на средине сделать
3 - 4 шага, как уже являлось около него требуемое количество исполнителей
наказания. Если он шел медленно, или решался на какое-либо сопротивление, или
старался испросить прощение, то его подхватывали под руки, подталкивали сзади,
наклоняли за голову, даже валяли подножку, и не проходило 5 - 10 секунд, как он
уже лежал растянутый на полу; один держатель сидел у него на голове, а другой на
ногах. Тогда с быстротою начинали обнажать ту часть тела, которая в детях должна
отвечать за все шалости головы, и рук, и ног, сама в них нисколько не участвуя;
шутники, разумеется, уже не дети, ее называли педагогическою частью тела.
Сидевший на ногах откидывал подол платья и рубахи сидевшему на голове, и тотчас
же снимал инекспрессибли, как выражаются англичанки; сидевший над головою
заворачивал платье и рубаху на спину; им помогал и экзекутор, которого мы звали
секутором. Иной, ожидая наказания, затягивал инекспрессибли так крепко, что
снять их становилось трудно, или даже невозможно; тогда принимались за работу и
оба держателя, и секутор; кто хватался за них снизу, кто сверху, кто с боков, а
если усилие не удавались, то пускали в ход ножичек. Во всяком случае
педагогическая часть тела обнажалась, но не одна. Чтобы вся лоза или часть ее, с
намерения или без намерения секутора, не попала на платье или белье, то
инекспрессибли спускались до колен, а платье и рубаха поднимались почти до пояса
как снизу, так и сверху; таким образом у виновного пробегала дрожь по телу не
только от ожидаемого наказания, но и от того, что значительная часть его тела от
колен до пупа, а иногда и груди, касалась холодного пола. После того держатели
брали меры, чтобы наказываемый не вывернулся у них; сидевший на ногах упирался
обеими руками в колена наказываемому, а своими коленами сжимал лапы ног, или
даже придавливал их сверху. Сидевший на голове руками упирался в спину, а ногами
плотно сжимал плечи. В экстренных случаях двое держали ноги, разделяя их, так
сказать, по одной, и каждый доставшуюся ему часть придавдивал к полу коленами и
руками сбоку; другие двое растягивали руки крестом и на них также усаживались,
как те на ногах; пятый иногда у головы становился на колени, положив ее между
ими, а руками упирался в плечи или спину наказываемого, и особенно заботясь о
том, чтобы платье и рубаха не спустились и не прикрывали тех частей, на которые
падала лоза; тут не было возможности не только вывернуться, но и повернуться,
даже пошевельнуться какой-нибудь частью тела; только голове давали небольшой
простор для удобства при дыхании.

Когда все приготовления оканчивались, то для начинания экзекуции нужно было еще
дожидаться особенного знака, который выражался Михаилом Яковлевичем или киванием
головы, или словом: ну. Но еще прежде этого расположенный, как мы говорили, на
полу имел уже удовольствие ощущать прикосновение лозы. Секутор, в ожидании
приказа начать свою работу, примеривался, так сказать, к ней, клал лозу на
обнаженную часть тела; и если был зол на лежавшего, то водил легонько ею по
телу, - это называлось у нас пощекотать. Конечно, такое щекотанье не производило
боли, но, между тем, от него пробегала бывало невольная дрожь по всему телу и
замирало сердце. Томление это большею частью быстро сменялось другим уже
физически болезненным чувством от лозы, но нередко продолжалось не мало времени,
даже долго. Иногда почтенный педагог бывал чем-либо занят за своим столиком,
рассматривал чье-либо письмо, чинил перо, писал список, или кого-либо
допрашивал; поэтому не произносил своего ну, и не кивал головою; тогда совсем
уже приготовленный к сечению, с лежавшею уже на его обнаженном теле лозою, лежи
и ощущай, как эта лоза щекочет его. Иногда, как виновный уже совсем был
приготовлен и оставалось сказать ну, или кивнуть головою, вдруг кто-нибудь
вызывал Михаила Яковлевича в сени. Если, отворивши дверь, Михаил Яковлевич при
взгляде на посетителя догадывался, что ему придется не мало времени с ним
потолковать, то, обратившись, говаривал: пустите пока. - Пускали, но, так
сказать, наполовину; лоза снималась с тела, держатели слезали с ног и плеч, но
присаживались на полу же; виновный вставал тоже, но не смел надеть подштанников,
ни опустить рубахи и платья, а садился тоже на пол голым своим телом. Платье и
рубаха иногда сами собою опускались; но держатель у головы почти всегда старался
предотвратить это или запустивши часть подола рубахи за галстук виновного, или
даже поддерживая ее своею рукою; а если виновный был нелюбимым человеком,
поповским сыном или баричем (ниже объясним это слово), то платье и рубаха
заворачивались даже на голову и нередко закрывали ее; - это называлось надеть
чепчик, или шапку, или клобук монашенки. Иногда ж Михаил Яковлевич уходил за
дверь, не приказывая пустить; хорошо, если он скоро возвращался, тогда томиться
еще не долго было. Но иногда он заговаривался несколько минут, даже более
четверти часа; и просто только лежать совсем приготовленным к сечению не очень
было приятно, но тут еще являлись разные аксессуары. Если лежавший был поповский
сын, барич, или не любим старшим, секутором и держателями, то начинались
шуточки. Секутор учащал щекотанье, или поднимая и опуская лозу; как бы примерно
сек, только без боли; держателям тоже не хотелось оставаться без дела;
поглаживали по обнаженным частям руками, легонько пощипывали их, даже, гадко
сказать, плевали на них и потом размазывали слюну; - это называлось наводить
лоск; посмелее же держатель легонько похлопывал ладонью по обнаженному мягкому
телу, или натирал их рукою, - это называлось порумянить ж..у; много делали и
других глупостей; публика, разумеется, хихикала, смотря на эти гадости. Но вот
дверь вновь отворяется, входит Михаил Яковлевич; заметив, что виновный во все
время лежал на полу, он с улыбкой приговаривал:

- А, лежал все, - отдохнул, - ну-ка за дело.

Если же мальчик сидел на полу, то держатели торопливо клали и растягивали его на
полу.

Когда, так или иначе, скоро или медленно, наконец произносилось ну, или кивала
голова, - то лоза быстро упадала на тело. Секутору, даже если бы он желал щадить
наказываемого, опасно было делать это. Михаил Яковлевич редко не следил своими
глазами за экзекуцией, иногда подходил к лежавшему на полу, или усаживался
вблизи него на скамье. Притом и без того сейчас бы сделалось ему известным, если
бы секутор ударил не сильно, или лоза или даже кончик ее коснулись платья или
пола; из желания отличиться кто-нибудь из державших наказываемого или имевших
возможность видеть, куда падает лоза, доложил бы немедленно о том Михаилу
Яковлевичу; кроме того все мы по одному звуку умели уже различать, на платье или
на обнаженное тело падала лоза. Если случалось первое, то начиналось довольно
громкое шептанье: по рубахе, по рубахе ударил. За всякое снисхождение секутор
почти всегда подвергался розгам, которые иногда брал в руки уже сам Михаил
Яковлевич, или приказывал взять заслуженному секутору. таким образом всякий по
чувству самосохранения не мог сечь не больно, и большая часть считала
обязанностью угодить Михаилу Яковлевичу и работала руками с полным усердием. И
потому редкий удар не производил на теле знака, даже издали заметного. Полосы,
производимые ветловыми прутьями, у нас известны были под названием лент, от
березовых прутьев назывались кумачными узорами, отдельные капли крови,
показывавшиеся на теле, красными блестками или звездочками. Были у нас молодцы,
особенно Евсей Петров, которые, наказывая лозою из одного крепкого ветлового
прута, так вели дело, что ленты располагались в порядке параллельно друг другу и
по ним можно было сосчитать число данных ударов, если только их было 10 - 15.
Если б на обнаженном теле наказываемого был веред или чесоточный чирей, то
секутор непременно постарается направить в средину его самый сильный удар и
рассечь его пополам; это считалось молодечеством, а между тем ощущалась боль
ужасная, от которой даже слабый мальчик вырывался из рук держателей, если
наперед не противопоставляли сильного противодействия.

Слишком редко случалось, чтобы наказываемый получал 5 - 6 ударов; это почти не
считалось наказанием.

- Эко великое дело, - говорили так наказанному, - ты не успел лечь и вскрикнуть,
как уже пришлось встать.

Большею частью отпускалось по 10 - 15 ударов; это уже считалось наказанием; тут
нарисовывалось и лент и узоров уже порядочное количество на педагогической
части. Но за важные провинности, как мы говаривали, напр. за нотное пение, за
то, что в записке был кто-либо подчеркнут раз или два, за открытое
неповиновение, за грубость старшему или авдитору, за продолжительное незнание
уроков и пр. и пр., число ударов возвышалось до 20 - 50; тогда уже отдельных
лент и узоров нельзя было отличить друг от друга; все сливалось между собою;
появлялись черные пятна при употреблении ветловых прутьев, а при лозе из
березовых прутьев не только звездочки, но и полоски, ручейки, как мы говаривали,
крови. Но Боже сохрани попасться на важнейших преступлениях, напр. избить
кого-нибудь до крови, хотя бы она пошла только из носу от одного удара, даже не
очень сильного, - или разругать и особенно ударить старшего, или авдитора,
скрываться или убегать от наказания, так что нужно было отыскивать или ловить
бунтовщика и пр., ну тогда уже не жди никакого милосердия; число ударов доходило
до 100 и более; розги не один раз заменялись свежими; секутор не мог давать
более 30 - 40 ударов и уступал место другому; тут вся педагогическая часть с
ближайшими частями поясницы и ног чернели или покрывались кровью, брызги от
которой в большом количестве падали на белье наказываемого и на пол, и даже на
держателей. Такие сечения составляли нечто вроде эпохи в нашей училищной жизни;
об них мы долго говорили и помнили. Но никого при мне в приходском так больно не
высекли, как моего брата Ваню и ученика Карамышева. Близ нашей квартиры был дом
Троицкой попадьи, где квартировало множество семинаристов; мы вместе с ними по
вечерам игрывали за дворами своих квартир. Ваня, как порядочный озорник, однажды
поссорился с Карамышевым и, не надеясь с ним сладить, ударил его по лицу
попавшеюся палкою, отчего на левой щеке показались и долго оставались багровые
полосы. На следующий день Ваня увеличил свою виновность спором со старшим,
шумом, так что его записали в записку и подчеркнули. За все это так высекли, что
у него знаки оставались на теле недели три. Карамышев был сын дьячка, но
чрезвычайно красивый мальчик, кроткий характером и вовсе не забияка, хотя и был
очень силен и росл для своих лет; любил в классе до звонка побегать,
порезвиться, повозиться, как мы говаривали. Однажды, схватившись с одним из
малосильных мальчиков, он без всякого злого намерения, по одной неосторожности,
ударил его лицом об острый край скамейки; от этого сделалась на щеке довольно
глубокая и длинная рана, из которой кровь полилась ручьем, так что на полу
составились даже большие кровавые пятна; их, разумеется, сберегли, как
материальные доказательства преступления. Карамышев перепугался, стал просить и
умаливать обиженного и старшего, клялся всеми святыми, что он сделал это
невзначай, т. е. ненамеренно, неожиданно, хотел было стереть кровавые на полу
пятна, но ему не позволили. Старший приставил к нему караул, и когда он захотел
выйти на двор для нужды, то часовые провожали его, держась за платье. Между тем
Ваня, помня, как его из-за Карамышева высекли, вызвался с кем-то другим сбегать
за лучшими розгами, и вскоре принесли, кажется, три или четыре пучка березовых
самых гибких и жидких прутьев. Ваня, показавши их Карамышеву, говорил:

- Вот теперь попробуй-ка сам, каково лежать под лозами.

В послеобеденные классы Михаил Яковлевич почти только и занимался письмами,
т. е. рассматриванием наших тетрадок, в которых мы, по его приказанию, писали к
этому классу одну или две страницы, да еще решением участи тех, которые, будучи
оставлены без обеда, все-таки не выучили урока; их в таком случае уже большею
частью секли. Чистописание и нотное пение, как я уже сказал, были любимыми
предметами Михаила Яковлевича; поэтому за них он взыскивал гораздо строже,
нежели за прочие учебные предметы. Чтоб кто-нибудь не ускользнул от осмотра его
тетради, обыкновенно подходили вереницею к учительскому столику, в том именно
порядке, в каком сидели по лавкам и скамьям; тут и стоявшие у двери и печки
сходили с своих мест и вступали в ряд. Каждый по очереди с поклоном подавал
тетрадку Михаилу Яковлевичу, который, нашедши письмо удовлетворительным, отдавал
в руки или молча, или с словами и даже надписью: не худо, хорошо и пр., а если
письмо находил дурным, то брал в руку линейку и давал одну или несколько паль.
За письмо редко секли кого-нибудь из нас; но если кто терял свой список, или не
написывал назначенного числа страниц, то непременно розги. Не желая исписать
данное число страниц, мы прибегали к следующему плутовству. Я уже сказал, что
Михаил Яковлевич отмечал задаваемый урок на белых страницах словами: к числу
такому-то, напр. к 11-му, 13-му и пр. Мы теперь и переправляли 11-е на 17-е,
13-е на 15-е и пр., т. е. письмо было старое, рассмотренное уже за несколько
дней, показывали за вновь написанное, и если была письменная рекомендация, то
смельчаки решались ее выскабливать. Иногда предыдущий месяц шел за последующий.
Но если кто-нибудь был уличаем в этом плутовстве, то наказывался без всякого
милосердия; а между тем все-таки от времени до времени мы решались на эти штуки,
которые частенько сходили с рук. Нотным пением Михаил Яковлевич, как знаток его,
любил заниматься с особенным усердием; несмотря на то, слишком немногие из нас
были искусными певчими, притом преимущественно те, которые выучены были дома
отцами. Приписывая это не своей бестолковой методе, а нашей лени, Михаил
Яковлевич постоянно нас наказывал. Ни одного класса нотного пения, если только
был урок к нему, не проходило без того, чтобы половина или две трети не стояли
на коленах; иногда же из всего класса сидели, как надобно, только 4 - 5 человек,
а все прочее стояло на коленах. Разумеется, не забывались и розги, но им
преимущественно подвергались те ученики, которые по другим предметам оказывали
хорошие успехи, так что третий наш ученик Феофан Смирнов часто наказывался
только почти за одно нотное пение.

Самым страшным днем для нас была суббота. По какому-то древнему обычаю нам к
субботе нужно было приготовить все уроки, выученные нами в течение всей недели;
совокупность их называлась субботивою. Если в каждый день было немалое
количество незнающих, то сколько ж их набиралось, когда нужно было слушаться, по
нашему выражению, из целой субботивы. Тут даже и те, которые знали по частям все
уроки в течении недели, могли оказаться ерансами, или нонтотами. Но такие
получали прощение, разве заставляли их постоять немного столбом. Мог также
надеяться на снисхождение и тот, кто кроме субботивы не знал в течении недели
одного или двух уроков. Но если кто-нибудь в течении недели записан был
незнающим урока не менее 3 - 4 раз, и особенно если за то не был еще высечен, а
только стоял на коленах, то ему почти наверняка грозила лоза, хотя бы даже он и
знал субботиву. Поэтому к субботе приготовлялся богатый запас розог и чуть ни
весь класс проходил в том, что одного за другим выкликали; кто знал все уроки и
субботиву, тому спасибо и похвала. Потом начинался допрос прочим:

- Ты вот сколько не знал уроков, - почему это? - Ну-ка читай.

Читал и получал выговор и другое легкое наказание, или осуждался на сечение.
Виновных иногда набиралось так много, что это самое спасало если не всех, то
многих от розги.

- Эка, сколько вас мерзавцев? - бывало говаривал Михаил Яковлевич.

Но от розги в субботу спасались в таких случаях преимущественно худшие ученики,
которых в течении недели уже секли, притом иногда не один раз, именно за
незнание урока. Но тех, которые не лежали под лозою и значит были исправнее
предыдущих, за субботиву секали. Хоть редко, а случалось в этот день до
половины, даже до двух третей учеников вертелись и кричали под лозою. И мы хотя
поневоле, а действительно исполняли в буквальном смысле начало пятой заповеди из
Моисеева десятисловия, т. е. помнили день субботний. Так как в этот день бывала
большею частью баня на квартирах, то мы друг про друга и про себя говаривали:
ныне было у тебя, или у меня две бани. И действительно иному менее жарко было
даже на банном полке, нежели на полу в классе.