Сергей Сергеев, главный редактор журнала "Москва"

Цена империи.

Эта статья сознательно писалась как популярная, а не как академическая работа. Я стремился максимально «облегчить» текст и потому отказался от части цитат и полностью от сносок. Но это не значит, что у настоящего очерка нет научного фундамента. За каждым тезисом, который в нем утверждается, стоят как многолетние авторские изыскания, так и данные, почерпнутые из авторитетных научных трудов. Некоторые из них не могу не упомянуть с благодарностью. Прежде всего это четырехтомник, созданный большим авторским коллективом (издание продолжается), «Окраины Российской империи» под общей редакцией А.И. Миллера (М., 2007–2008), а также монографии А.И. Миллера «“Украинский вопрос” в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX века)» (СПб., 2000) и «Империя Романовых и национализм» (М., 2006), А.Л. Зорина «Кормя двуглавого орла...: Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII　— первой трети XIX века» (М., 2001), Е.А. Правиловой «Финансы империи: Деньги и власть в политике России на национальных окраинах. 1801–1917» (М., 2006), немца А.Каппелера «Россия　— многонациональная империя» (М., 1997), англичан Дж. Хоскинга «Россия: народ и империя» (Смоленск, 2001) и Д.Ливена «Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней» (М., 2007). Некоторыми ценными сведениями я обязан фундаментальной двухтомной «Социальной истории России периода империи» (XVIII　— начало XX века)» Б.Н. Миронова (СПб., 2003). Следует также отметить содержательные сборники научных работ «Новая имперская история постсоветского пространства» (Казань, 2004) и «Российская империя в зарубежной историографии» (М., 2005) (особо выделю статьи Н.Найта, А.Реннера, У.Сандерленда, Р.Суни). Факты по финскому вопросу заимствованы из специальной работы И.Н. Новиковой. Для понимания европейского контекста проблемы весьма полезными оказались коллективная монография «Национальная идея в Западной Европе в Новое время» (М., 2005), исследование М.В. Белова «У истоков сербской национальной идеологии» (СПб., 2007) и капитальный (но очень неровный) опус Л.Гринфельд «Национализм: Пять путей к современности» (М., 2008). Мои нациоведческие штудии стимулировал (и стимулирует) интеллектуальный диалог с В.Д. Соловьем, чьи книги «Кровь и почва русской истории» (М., 2008) и «Несостоявшаяся революция. Исторические смыслы русского национализма» (М., 2009; в соавторстве с Т.Д. Соловей) я высоко ценю, хотя и не со всеми их положениями согласен. В той или иной степени для меня были важны мысли о национальной проблеме К.А. Крылова, М.В. Ремизова, А.В. Самоварова, П.В. Святенкова, А.И. Фурсова. На отдельные цитаты я обратил внимание благодаря Г.М. Шиманову. Основой статьи стал доклад на заседании семинара «Русская философия (традиция и современность)» (библиотека-фонд «Русское зарубежье») в октябре прошлого года, вызвавший весьма бурное обсуждение. Пользуясь случаем, благодарю руководителей семинара А.Н. Паршина и В.П. Троицкого за возможность выступить перед столь почтенной аудиторией, и всех участников дискуссии, вне зависимости от того, высказывали ли они в адрес докладчика одобрение или критику: и то и другое очень помогло ему в дальнейшей работе.

Нация и национализм: что за терминами?

Мне уже доводилось писать на страницах «Москвы» о теоретических проблемах современного нациоведения (см. мои статьи «Пришествие нации?» (2006, № 6) и «Нация и демократия» (2007, № 10)). Вкратце обрисую некоторые из этих проблем, наиболее важные для нашей темы.

Для обыденного сознания, легко переносящего современные реалии на прошлое, кажется очевидным, что нации существовали всегда, что нация и этнос (народ)　— понятия тождественные. В научном плане это убеждение подкрепляют ученые, которых принято называть примордиалистами (от английского primordial　 — изначальный, исконный) и которые настаивают на органичности, естественности происхождения наций, видя в современных нациях прямое, эволюционное продолжение многовекового развития древних или средневековых этносов. Примордиалисты не едины: одни трактуют нацию как биологическую популяцию (голландец Петер ван дер Берге), другие как духовно-культурную общность (немец Курт Хюбнер), но все они согласны с тем, что в ее основе лежит некая объективная реальность　— кровь, язык, «народный дух», «Божий замысел»,　— которая в тех или иных формах реализуется на разных ступенях исторического процесса.

Примордиализму противостоит другое направление нациоведения　— конструктивизм. Он тоже весьма разнообразен, но все его представители сходятся в том, что нации　не природные (или духовные) данности, а социальные конструкты, возникшие на рубеже XVIII–XIX веков и не являющиеся непосредственным продолжением древних или средневековых этносов. Наиболее последовательный конструктивист　— английский исследователь восточноевропейско-еврейского происхождения Эрнест Геллнер вообще доказывает, что не нации порождают национализм, а, наоборот, последний сам «изобретает нации». В более умеренном и сбалансированном виде конструктивизм изложен в знаменитой книге американизированного англичанина Бенедикта Андерсона с говорящим названием «Воображаемые сообщества». Андерсон не утверждает, что нации　— фиктивные образования, они «воображаемы», как и любые другие большие группы людей, где каждый индивид физически не может воочию увидеть всех ее остальных членов и потому неизбежно вынужден их «воображать». Нации, конечно же, «реальны», но их «реальность» не носит онтологического характера, она конструируется в процессе человеческой деятельности с определенными практическими целями. Нации　— способ упорядочивания социума, порожденный Новым временем (прежде всего массовым распространением книгопечатания), а их связь с досовременными этносами изобретена интеллектуалами для упрочения общественного единства и стабильности.

В главном (в признании объективности существования этносов и преемственности наций по отношению к ним) я, безусловно, солидарен с примордиалистами, но и закрывать глаза на весьма серьезную критику ряда положений последних со стороны конструктивистов　— невозможно. Прежний, «наивный» примордиализм сегодня придется полностью отдать в вотчинное владение мобилизационной публицистике, в научном дискурсе он неуместен. Нельзя уже писать о нации так, как это делали, например, Николай Бердяев («нация есть мистический организм, мистическая личность») или Сергей Булгаков (нация　— «творческое живое начало», «духовный организм, члены которого находятся во внутренней живой связи с ним»). Нельзя делать вид, что не было гигантских рукотворных усилий по формированию современных наций со стороны интеллектуалов и правительств.

Напомню хотя бы несколько фактов, чтобы не быть голословным. Якобы «народный кельтский эпос» «Песни Оссиана» был, как известно, придуман в 1760 году шотландским поэтом Джеймсом Макферсоном, а ключевые для становления чешского национализма Краледворская и Зеленогорская рукописи (в составе последней　— «культовая» поэма «Суд Любуши») талантливо сфабриковали филолог Вацлав Ганка, поэт Йозеф Линда и художник Франтишек Горчичка в 1817–1818 годах. Основополагающий сербский миф о Косовской битве (1389) творился несколькими поколениями сербских литераторов во второй половине XVIII　— первой половине XIX века. Подлинные же исторические источники дают совсем иную картину: в них ничего не говорится о подвиге Милоша Обилича; князь Лазарь не был верховным правителем Сербии, которая тогда находилась в состоянии раздробленности; Вук Бранкович, чье имя сделалось нарицательным обозначением предателя, вовсе не предавал Лазаря и т.д.

К моменту объединения единого Итальянского королевства (1861) письменным и устным государственным итальянским языком, основанным на тосканском диалекте, пользовались от 2,5 до 9% населения страны (были ли итальянцы единым «духовным организмом», если зачастую не могли понять друг друга?). Отсюда знаменитая реплика одного из вождей Рисорджименто Массимо Д’Адзельо: «Италия создана, но не созданы итальянцы». В полной мере эта проблема не решена и сейчас　— слишком многое отличает Ломбардию от Сицилии. Еще в конце XVIII века ни о какой единой немецкой нации говорить не приходится, и южногерманский публицист Й.К. Рисбек с горечью писал, что у немцев «нет ничего от национальной гордости и любви к отечеству... Их гордость и чувство отечества пробуждаются только в той части Германии, где они родились. К другим своим соотечественникам они чужды так же, как и к любому иностранцу». Г.К. Лихтенберг шутил, что немцы не изобрели даже общенационального ругательства. Романтикам, Бисмарку и пресловутому «прусскому учителю истории» пришлось немало потрудиться для преодоления этого кричащего партикуляризма.

Наконец, даже в таком образцовом национальном государстве, как Франция, еще в 1863 году по официальным документам министерства просвещения видно, что четверть населения страны не знала французского государственного языка, для половины школьников французский не был родным языком. В северо-восточных и южных провинциях парижским путешественникам иногда невозможно было узнать дорогу　— их не понимали. Французское правительство, используя административную систему, школу, армию, церковь, материальные преференции, прямые языковые запреты (закон, разрешивший факультативное преподавание в школе местных языков, был принят только в 1951 году), упорно добивалось ассимиляции своих граждан в единую нацию.

Таким образом, мысль о том, что национализм предшествует нациям, имеет вполне рациональное зерно, во всяком случае, национализм точно предшествует оформлению нации в пределах всего населения той или иной страны, так сказать, «большую нацию» конструирует «малая нация» в лице политической и культурной элиты.

Мне представляется совершенно верным тезис о принципиальной новизне наций Нового времени по отношению к досовременным этносам. Нация в сравнении со средневековым обществом поражает своей социальной, политической и культурной гомогенностью. В нации преодолеваются сословные и прочие групповые разделения, образуется единое для всех ее членов социальное, политическое, правовое, экономическое и культурное поле. Нация едина социально (ни одна социальная группа формально не является привилегированной), политически (она живет в одном суверенном государстве, не предполагающем внутри себя никаких других политических образований), юридически (в этом государстве действует единое и обязательное для всех законодательство), экономически (внутренний национальный рынок, национальное разделение труда, государственная банковская система) и культурно (все сверху донизу должны знать, кто такие Данте, Шекспир или Гете и относиться к ним с благоговением). Всего этого в средневековом обществе не было, да и в обществе Модерна сформировалось не сразу. Национальная идентичность в Новое время становится основополагающей, конституирующей, в отличие от традиционного общества, где этническая принадлежность являлась лишь одной из многих идентичностей (наряду с религиозной, сословной, региональной) и далеко не главной.

Первоначально национальное единство ассоциировалось с фигурой монарха или с государственной религией, но позднее начало жить самостоятельной жизнью, подчиняя себе и династические, и религиозные ценности. Первые проявления «чистого» национализма в Европе мы можем фиксировать уже в XVI веке. Восстание Томаса Уайета в Англии в 1553 году, бывшее прямым следствием отказа королевы Марии Тюдор согласиться на петицию палаты общин и выйти замуж за англичанина и ее желания выйти замуж за Филиппа Испанского, принципиально не использовало религиозных лозунгов, а, напротив, стремилось объединить и протестантов, и католиков под девизом: «Мы все　— англичане!» Генрих Наваррский, став королем Франции Генрихом IV, обращался к своим подданным и католикам, и гугенотам: «Все мы французы и граждане одной и той же страны».

Наши историки-классики С.М. Соловьев и С.Ф. Платонов давно уже доказали, что реформы Петра I были подготовлены его предшественниками. К этому можно добавить, что антинациональность политики «большевика на троне» тоже во многом предопределили его отец, брат и даже сестра-враг Софья. Все они мыслили династически-имперским образом, все они ориентировались на Запад (правда, не на протестантский, а на польско-католический), все они привечали иностранцев. Петр, продолжая их дело, осуществил радикальный социокультурный разрыв русского этноса на немногочисленную вестернизированную элиту и на весь остальной последовательно архаизируемый народ. Новая импортируемая западная культура предназначалась исключительно для императора и дворянства (до середины XIX века выходцев из низов, приобщенных к ней, буквально единицы), а старая традиционная образованность старательно уничтожалась. Напомню, что по авторитетным подсчетам академика А.И. Соболевского в допетровской Руси уровень грамотности был очень высок, даже среди крестьян　— 15%. В конце XVIII века средний уровень грамотности крестьян не превышал 1%. Между прочим, Австрийская империя начала планировать введение всеобщего начального образования в конце XVIII века. Как верно пишет упомянутый выше Д.Ливен, «низкий уровень грамотности углублял культурную пропасть между элитой и массами: он являлся дополнительной причиной, по которой в 1914 году русское общество было сильнее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м».

Здесь именно не недосмотр, а сознательная политика формирования огромного человеческого массива, предназначенного для того, чтобы безропотно обслуживать романовский династически-имперский проект и его непосредственного исполнителя　— дворянство, быть его пушечным мясом. Ни о какой «большой» общенародной нации при такой постановке вопроса, конечно, не могло быть и речи, и вся крестьянская политика самодержавия решительно ясна и понятна: не допустить крестьянство (а впрочем, и купечество, и духовенство тоже) на арену общественной жизни как самостоятельного субъекта. Кстати, похожая ситуация была и в Польше, только там, при отсутствии сильной монархической власти, господствовала коллективная аристократия.

Российская империя никогда не была русским национальным государством.

Во-первых, сам династически-имперский центр не считал себя исключительно русским, а, напротив, настаивал на своей наднациональности, реализуя политику «великодержавного космополитизма» (А.П. Ланщиков) фамилии Романовых, чьи амбиции далеко не всегда совпадали с государственными интересами России. Семилетняя война, участие в антифранцузских коалициях при Павле I и Александре I, обслуживание австрийских интересов в рамках Священного союза при Александре I и Николае I, «бонусы» Александра I для Польши и Финляндии　— может ли все это быть названо политикой, руководствующейся национальными интересами? Такая политика лишь тешила тщеславие российских императоров, которых, как «больших», наконец-то допустили в «концерт» европейских держав. Напомню жесткую пушкинскую оценку политического наследия Александра I в письме Е.М. Хитрово от 9 декабря 1830 года, во время первого польского мятежа: «Наши исконные враги, очевидно, будут вконец истреблены, и, таким образом, ничего из того, что сделал Александр, не сохранится, потому что ничто из того, что сделал Александр, не основано на действительных нуждах России, а лишь на соображениях личного тщеславия, театрального эффекта и т.д.». Такие разные мыслители, как И.С. Аксаков и А.Д. Градовский, М.Н. Катков и К.Н. Леонтьев, М.П. Погодин и Ф.И. Тютчев (отнюдь не революционеры!), сходились в определении имперской политики XVIII　— первой половины XIX века как ненациональной или даже антинациональной.

Политику, неподконтрольную никаким общественным силам, конечно, удобнее осуществлять, не связывая себя с каким-либо конкретным народом, а изображая из себя «равноудаленный» от всех народов империи наднациональный центр, опирающийся на лояльность этнически разношерстной элиты, которая (лояльность) направлена не на государство как таковое, а на личность монарха. Но такая элита не может образовать нацию и в этом даже не заинтересована. Весьма характерно, что министр финансов Николая I граф Е.Ф. Канкрин предлагал переименовать Россию в «Романовию» или в «Петровию». Что ж, в этом была своя логика... В принципе подобная политика свойственна для большинства континентальных империй, но если искать наиболее близкие ее аналогии, то это будет даже не монархия Габсбургов, а скорее оттоманская Порта.

В 1762 году 41% из числа 402 высших офицеров и половина из четырех офицеров самого высокого ранга были нерусскими (три четверти из них　— немцы). В поздней Российской империи 38% из 550 генералов носили нерусские фамилии, причем почти половина из них происходила из Прибалтики, Польши и с Кавказа. В 1863 году поляки составляли 48% служилых сословий европейской части России. В Западном же крае они доминировали безраздельно, и бывали случаи, когда начальники-поляки делали своим русским подчиненным выговоры за незнание польского языка. Даже после мятежа 1863 года численность поляков в имперском аппарате оставалась весьма значительной (6% высшего чиновничества), а на территории Царства Польского (Привислинского края) они продолжали быть влиятельным большинством: в конце 60-х　— 80%, в конце 90-х　— 50% местной администрации. Немцы, составляя не более 1% населения России, занимали треть высших чиновничьих и военных постов (в Министерстве иностранных дел их было 57%); 9 из 19 российских посланников в 1853 году принадлежали к лютеранскому вероисповеданию. При Николае I балтийские немцы занимали 19 из 134 мест в Государственном совете (позднее　— 9 из 55, то есть в процентном отношении их стало даже немного больше). В XVIII веке более половины членов Академии наук и все ее президенты (за исключением малоросса Кирилла Разумовского) носили немецкие фамилии. По впечатлению сардинского посланника в Петербурге графа Жозефа де Местра (1811), «страна сия отдана иностранцам и вырваться из их рук может лишь посредством революции». Ситуация стала меняться только при Александре III, который пытался перейти к русской национальной политике, но его царствование было слишком коротким, а меры им предпринятые,　— слишком паллиативными. Например, в Ревеле в разгар «русификации» 80–90-х годов число русских чиновников, наоборот, уменьшилось.

Во-вторых, пресловутая «русификация» не являлась значимой целью для Романовых (за исключением Александра III). Русское влияние на окраины (не только их ассимиляция, но и даже простое приведение социально-политических и правовых институтов к единому стандарту) было незначительным. В Финляндии, например, православным запрещалось преподавать историю, в то время как финны могли занимать любые должности на территории всей империи. Вообще, княжество Финляндия представляло собой, по сути, независимое государство, имевшее свой парламент (язык заседаний которого был шведский) и не платившее налоги в имперскую казну. Финские товары продавались в остальной России беспошлинно, а русские товары в княжестве пошлиной облагалась; импорт германских зерновых составлял в Финляндии 58%, а российских　— только 36%. Русских в Финляндии проживало всего 0,2% (самая малая доля русских в империи).

Немало преференций было и у Польши до восстания 1830 года (например, конституция, сейм, собственные вооруженные силы, валюта, система образования), но даже позднее о ее русификации не было и речи. В Прибалтике доминирующей этнической группой являлись немцы, они даже количественно превосходили русских (6,9% против 4,8%; в Риге в 1867 году 42% против 25%), не говоря уже о качественном преобладании: до 80-х годов XIX столетия (а в сельской местности до 1917 года) власть в крае фактически принадлежала корпорации остзейского дворянства, делопроизводство и преподавание в учебных заведениях велось на немецком языке, на нем же (до 1885 года) рижские бургомистры вели переписку с царским правительством. Об обрусении Туркестана А.В. Кривошеин поставил вопрос только в 1912 году, но до 1917 года делопроизводство там так и не удалось перевести на русский язык. О «русификации» Кавказа и Закавказья, кажется, всерьез никто и не помышлял.

Особый интерес представляет украинская проблема. Обрусение малороссов было вполне выполнимым делом (и крайне насущным, ибо только вместе с ними русские составляли подавляющее большинство империи), стоило лишь наладить на Украине эффективную систему начального образования на русском языке. Но ее так и не наладили, ограничившись серией бесполезных запретов на использовании «рiдной мовы» в печати. Финансирование начальной школы осуществлялось из ряда вон плохо　— участие государства в расходах на нее составляло всего 11,3% (сами крестьяне давали втрое больше, а земства　— 43,3% всех средств). Практически отсутствовали массовые издания дешевой учебной литературы на русском языке. Мощным инструментом ассимиляции могла бы стать также переселенческая политика, тем более что среди украинских крестьян стремление переехать на свободные земли в Сибири, на Урале, на Дальнем Востоке было широко распространено. Но даже после отмены крепостного права правительство не только не поощряло, а, напротив, препятствовало этому стремлению. Скажем, в 1879 году губернатор Западного края разослал специальный циркуляр, предписывавший не допускать самовольных переселений. И хотя летом 1881 года правительство приняло «Временные правила о переселении крестьян на свободные земли», документ этот не опубликовали, и крестьянам о нем ничего не сообщили, дабы не спровоцировать массового переселенческого движения. Ситуация принципиально изменилась только при Столыпине (характерные цифры: в Северном Казахстане в 1858 году малороссов не наблюдалось вовсе, к концу века их там жило уже 100 тысяч, а к 1917 году　— 789 тысяч, причем с каждым новым поколением они все более «русифицировались»). Но время было безнадежно упущено.

О слабости «русификаторского» правительственного проекта свидетельствует и то, что он, по сути, находился в состоянии обороны по отношению к целому ряду других ассимиляторских национальных проектов на территории самой же империи. В Западном крае это была полонизация литовцев и восточных славян через местную польскую систему начального образования. Украинский национализм к концу XIX века обрел организационный и идеологический центр в австрийской Галиции с мощной издательской базой, научными и просветительскими учреждениями, а позднее и политическими партиями, которые возникли на десятилетие раньше, чем в Российской империи. Система образования в прибалтийских губерниях вплоть до 70-х годов XIX века была инструментом онемечивания латышей и эстонцев. Даже в Поволжье и Оренбургском крае в деле ассимиляции местных малых народов с русскими весьма успешно соперничали татары.

Таким образом, самодержавие проводило традиционную (и уже архаичную для XIX века) политику имперской «равноудаленности», в то время как культурно-политические элиты ряда народов империи вполне успешно занимались нациостроительством. Романовы, не понимавшие сути национального вопроса в Новое время, не только блокировали русское нациостроительство, но и объективно подрывали основы своей собственной империи, взращивая окраинные национализмы (в лучшем случае, слабо и неэффективно им сопротивляясь).

Получив при Екатерине II многочисленные привилегии, дворяне стали единственным слоем русского этноса, имевшим не только обязанности, но и гражданские права и свободы, то есть они были не только подданными, но и гражданами. Их связывали однородная культура и единый французский язык. Некоторые признаки нации налицо. Не хватало только участия в политической власти. Но самодержавие всеми своими действиями демонстрировало нежелание делиться властью с какими бы то ни было социальными группами. Оно окружило себя в значительной степени инородной или разночинной бюрократией и периодически пугало дворян отменой крепостного права. Из духа политической ущемленности русского дворянства и родился русский национализм, гораздо раньше, чем возник хотя бы намек на «большую» общенародную нацию в социальной реальности.

Той части русского дворянства, которая либо не принадлежала к высшему свету и бюрократии, либо не хотела играть по их правилам, а мечтала о самостоятельной, а не о функциональной роли во властном механизме, ничего другого не оставалось делать, как найти для себя какую-то иную формулу своей легитимности вместо «царевых слуг». Благо искать ее не нужно было слишком долго. Идея нации как демократически организованного суверенного народа во французской культуре на рубеже XVIII–XIX веков была основополагающей, и, кстати, как аргументированно показывает Л.Гринфельд, ее изначально сформулировали именно оппозиционные королевской власти французские дворяне, а уже потом перехватили идеологи «третьего сословия». Но в России «третьего сословия» не нужно было опасаться в связи с его блистательным отсутствием, и потому дворянство само могло сыграть его роль. Национально-либеральные идеи подоспели как нельзя кстати. Часть дворянства начинает позиционировать себя в качестве полномочных представителей всех русских, вне зависимости от сословной принадлежности.

Важнейшим катализирующим фактором стала война 1812 года (аналогичное первостепенное значение наполеоновские войны имели и для формирования немецкого национализма)　— первая общенародная война романовской России, в которой изначальный страх дворянства перед возможной «пугачевской» реакцией крепостных на гипотетическую отмену Наполеоном крепостного права сменился восхищением «дубиной народной войны». Кроме того, дворяне впервые ощутили своих противников на войне как экзистенциальных врагов, причем это были французы　— прежние кумиры, которые теперь покушались на самое важное в жизни каждого русского дворянина. Это прекрасно схвачено у Л.Н. Толстого в известном разговоре Андрея Болконского с Пьером перед Бородинской битвой.

Слово «нация» появляется в русском языке уже в начале XVIII века, его использует Феофан Прокопович, но широкого распространения оно не получило до середины XIX столетия. Хотя — и это очень характерный штрих — Кутузов, отвергая предложенный Наполеоном мир, пишет ему в ответе: «такова воля нашего народа» — так переведено у Толстого, но в оригинальном французском тексте стоит не peuple, а nation　 — нация (важно, что Кутузов ссылается на волю нации, а не на волю государя, это очевидный националистический, а не имперско-династический дискурс).

Идеологически национализм начинает формироваться (при том что само слово «национализм» еще не использовалось) в начале XIX века в кругах так называемой «русской партии» (А.С. Шишков, Ф.В. Ростопчин и др.). А.Л. Зорин полагает, что именно в поэзии литераторов-«шишковистов» периода наполеоновских войн происходит «открытие» нации как единого народа. Если в литературе XVIII века борьба против захватчиков описывается как деятельность князей, то, скажем, в поэме С.Ширинского-Шихматова «Пожарский, Минин, Гермоген, или спасенная Россия» (1807) это уже общенародное дело　— конечно, внутри народа сохраняются сословные перегородки, но общий духовный порыв сплачивает его воедино. Во время войны 1812 года «русская партия» (которой Александр I вовсе не благоволил) занимает ключевые посты: Шишков　— государственный секретарь, автор императорских манифестов, Ростопчин　— московский генерал-губернатор, Кутузов также считался креатурой «русской партии». Однако, как только война переносится в Европу, император от «русской партии» резко дистанцируется и государственным официозом провозглашается доктрина христианского универсализма, столь любезная сердцу Александра. Но семена были брошены, и с той поры националистический дискурс становится все более присущ сознанию дворянской элиты.

Вот, скажем, принадлежащая перу А.С. Грибоедова (кстати, тоже «шишковиста») «Загородная прогулка» (1826). Лирический герой слушает русские песни в исполнении крестьян и крестьянок и предается грустным размышлениям: «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами». Замечательный документ, отражающий националистический дискурс практически во всей полноте за тринадцать лет до первых деклараций славянофилов.

1814–1815 годы, когда появились первые преддекабристские организации　— Орден русских рыцарей (во главе с героем войны 1812 года, пламенным националистом генералом М.Ф. Орловым) и Союз спасения (первотолчком к созданию которого стали недовольство обилием немцев при дворе и дарование Польше конституции при отсутствии ее у России) можно считать датами рождения русского политического национализма. Но подлинного идеологического расцвета дворянский национализм достигает в 40–50-х годах XIX столетия, сделавшись важнейшей субидеологией как славянофильства, так и западничества, а затем либерализма и традиционализма. Славянофильство уже открыто апеллирует к «большой» общенародной нации, более того, доказывает, что крестьянство и есть ядро этой нации. Таким образом, «большая» нация была уже «воображена», совсем по Б.Андерсону.

Сами славянофилы, как правило, слово «нация» не употребляли, они использовали понятие «народность», совершенно аналогичное «нации». Но характерно, что именно в отношении славянофилов А.И. Герцен в дневнике 1844 года употребил слово «национализм» (это первое обнаруженное мной использование этого слова в русском языке): «...западно-либеральные головы считают национализм подпорою правительства». Среди националистов-западников наиболее показательны В.П. Боткин и В.Г. Белинский. «Неистовый Виссарион» в своих поздних статьях сформулировал нечто вроде теории нации: «Что личность в отношении к идее человека, то народность в отношении к идее человечества. Другими словами: народности суть личности человечества. Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения... Человек силен и обеспечен только в обществе, но чтобы и общество, в свою очередь, было сильно и обеспечено, ему необходима внутренняя, непосредственная, органическая связь　— национальность. Она есть самобытный результат соединения людей... Слово “национальный” обширней в своем значении, чем “народный”. Под “народом” всегда разумеют массу народонаселения, самый низший и основной слой государства. Под “нацией” разумеют весь народ, все сословия, от низшего до высшего, составляющие государственное тело». Не слишком оригинально, но очень внятно, четко и совсем не архаично, даже для сегодняшнего дня.

Идеи и деятельность русских дворян-националистов встретили упорное противодействие как самодержавия, так и разного рода этнических корпораций, занимавших привилегированное положение при дворе, прежде всего остзейских немцев. Об одном из эпизодов этого противостояния　— запрете журнала «Европеец» И.В. Киреевского в 1832 году за две-три фразы, метившие в остзейцев,　— поведала недавно на страницах «Москвы» (2009, № 3) филолог Светлана Березкина. Можно вспомнить и об арестах в 40-х годах славянофилов (И.С. Аксакова, Ю.Ф. Самарина, Ф.В. Чижова), которые всегда находились на подозрении у правительства, вплоть до того, что московский генерал-губернатор А.А. Закревский всерьез был уверен, что они причастны и к социалистическому кружку «петрашевцев» (идеологически предельно от них далекого), но слишком хорошо замаскировались. Случались, правда, и отдельные русские победы. Например, к концу 40-х годов ученые-националисты (Р.В. Голубков, В.В. Григорьев, Н.А. и Д.А. Милютины, Н.И. Надеждин) после длительной и упорной борьбы оттеснили от руководства Русским географическим обществом «немецкую партию» во главе с К.М. Бэром, Ф.П. Врангелем, Ф.П. Литке, ориентировавших деятельность Общества не на запросы русской жизни, а исключительно на связи с европейским научным сообществом. Скажем, Бэр, будучи академиком Российской академии наук, так и не удосужился выучить русский язык и свои труды публиковал почти исключительно на немецком или латинском.

Но главная проблема состояла не в привилегированных иностранцах, а в том, что формирование «большой нации» при наличии крепостного права было невозможным. Социальная напряженность держалась на весьма высоком уровне: накануне реформ Александра II, по сведениям М.П. Погодина, крепостные ежегодно убивали до тридцати помещиков. Реформы, проводимые общими усилиями славянофилов и западников, по идее, были направлены на то, чтобы институализировать «большую нацию».

Важнейшим событием для истории русского национализма стал польский мятеж 1863 года. В обществе бурно пробудилось национальное чувство. Боткин писал И.С. Тургеневу: «Какова бы ни была Россия　— мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных требований справедливости идет желание существовать, не стыдясь своего существования». В общем, права или нет моя страна, но это моя страна. Главными выразителями этого настроения сделались М.Н. Катков и, в меньшей степени, И.С. Аксаков. Их боевая публицистика заставила растерявшееся правительство, готовое уже уступить полякам и европейскому общественному мнению, проявить волю и подавить мятеж. 1863 год явился, по сути, демонстрацией силы «малой нации», ее возможности влиять на правительственные решения. Второй раз Катков и Аксаков вместе с Погодиным и Самариным выступили слаженным хором по Остзейскому вопросу — против привилегий немецких баронов, — но существенных результатов не добились, их идеи были востребованы только в конце 80-х годов.

Катков и Аксаков стали основоположниками двух основных направлений русского национализма: политического и этнического.

очень интересно и познавательно , спасибо